Где? Чей?!

Питфей сел на кровати. Взбил подушку, подсунул себе под спину, устроился поудобнее. Борясь со слабостью, естественной для пожилого человека, с желанием отложить все до утра, когда солнце разгонит орду призраков, вернулся в пыточную камеру памяти. Корчась в постели, восстановил недавние ощущения. Подверг анализу каждый нерв, каждое волоконце кошмара. Силу, напор, интенсивность. Тяжело сглатывая, не закрывая глаза – иначе головокружение превращало кровать в карусель – соотнес результат с расстоянием до эпицентра. Да, Кекрополь. Вне сомнений, Кекрополь.

Как и предполагалось.

Аватар Неистового, Лучезарного, Госпожи, Убийцы – бог знает кого, и определение «бог» здесь звучало изысканной насмешкой – был убит. Если бы смерть наступила по естественным причинам, она аукнулась бы иначе, не столь болезненно. У Питфея, сибарита и мецената из захолустных Трезен, известного в определенных кругах как Паучок Питфей; у Питфея, регулярного аватара Слепой, богини правосудия, был большой опыт впечатлений такого рода.

Да, аватары. Люди, кого боги цифрала осчастливили своим мимолетным присутствием. Отели, где они останавливались во время визитов в царство материи; нет, не отели – скафандры, костюмы, биологические носители. Разовые, если посещение было первым и последним. Регулярные, если божество приходило еще и еще. Старость не радость, улыбнулся Питфей. За его старость девять старцев из десяти отдали бы всё, что имели. Десятый тоже отдал бы, не будь он жертвой полного, всеобъемлющего маразма, мешающего нормальной работе мозга. Мозг Питфея работал, как часы. Кровь весенними ручьями бежала по жилам. Сердце билось ровно и сильно. Спина гнулась, суставы не знали артрита. Желудок без проблем справлялся со стейком любой прожарки, рискуя в худшем случае изжогой. Кишечник, в свою очередь… Ладно, хватит. Кого интересует твой кишечник, болван? Стул в норме, количество дефекаций один-два раза в сутки, без длительных сильных натуживаний; кал оформленный мягковатый. О состоянии здоровья аватар написаны тома медицинских исследований. В задницу стул! – как бы странно это ни звучало. Сейчас тебя должно интересовать только то, что ты смертен, как и любой аватар, и в Кекрополе убили одного из ваших.

– Папа?

– Да, Эфра.

– Ты не спишь?

– Сплю.

– Не ври мне. Почему ты не спишь?

Дочь стояла в дверях спальни. Днем она выглядела лучше, моложе, чем ночью, растрепанная, без макияжа, в халате, накинутом поверх теплой фланелевой сорочки. Почуяла неладное? Услыхала, как отец ворочается? Ага, услыхала, со второго этажа… Эфра не была аватарой, но годы жизни рядом с отцом в качестве ребенка, и почти сразу – экономки, референта, секретарши, доверенного лица, ходячего инкубатора, в конце концов – о, время отточило чувствительность Эфры до сверхъестественной. Хотя Питфей и был здоров, здоровье семидесятипятилетнего мужчины отличается от здоровья двадцатилетнего атлета. Грипп, например. Вирусу без разницы, аватар ты или нет. Там, где другие три дня валялись с высокой температурой, Питфей валялся день-полтора, но все равно валялся. Запястье, сломанное зимой, когда он поскользнулся в ванной комнате на мокрой плитке – кости срослись быстро, без последствий, подвижность восстановилась полностью, но гипс Питфей носил, как миленький. В такие дни – грипп, гипс, бессонница – Эфра превращалась в тирана, душителя свобод.

– Почему ты не спишь? – повторила она. – Что-то с Тезеем?

Он сто раз говорил дочери, что не ясновидец. Что не связан с внуком больше, чем иной, самый обычный дед. Он сто раз говорил, а Эфра сто раз не верила.

– С мальчиком все в порядке.

– Не ври мне.

– Все в порядке. Его гидромолотом не перешибешь, нашего мальчика.

– Правда, – с удовлетворением произнесла Эфра. Еще с минуту она вглядывалась в лицо отца, затем поправила халат, сползший с плеча, и опустила на тумбочку, стоявшую возле кровати, стакан с водой. Стакан она принесла с собой. – Ты говоришь правду. Тогда что? Убили аватара? В Кекрополе? Я помню, ты говорил, что ждешь. Его убили?

Она всегда была сообразительной. Угадывала мысли отца, как никто. Когда материнская любовь не туманила ее рассудок, Эфра мгновенно связывала воедино причины и следствия.

– Да. Я ждал, и кого-то убили. Его или ее, не знаю.

– Тебе плохо? Вызвать врача?

– Я в порядке.

– Связаться с Тезеем?

– Утром.

– Ты уверен?

– Врач только зря приедет. А Тезей… Что я могу сообщить ему, кроме факта убийства? Место, спросит он. Имя? Время?

– Время. Тебе известно время.

– А толку? Мальчик станет нервничать, суетиться, наделает глупостей…

– Утром ты сможешь сообщить ему что-то, помимо факта?

– Нет.

– Тогда я тебя не понимаю.

– Утро лучше. Мой опыт подсказывает, что утром делают куда меньше глупостей, чем ночью. После восхода солнца дураки умнеют, а умные действуют осторожней.

– Что еще подсказывает тебе твой опыт?

– Что это убийство первое, но не последнее. Значит, время терпит. Прошлый цикл насчитывал пять смертей. Во всяком случае, я отследил именно пять.

– Выпей воды.

– Не хочу. Я попробую заснуть.

– Дать тебе снотворное?

– Не надо. Спокойной ночи, Эфра.

– Спокойной ночи, папа.

Последние две реплики прозвучали чистым издевательством.

2

Тезей

Ветер трепал лужи, как тузик – тряпку. Метались, плясали в воде отражения фонарей. Родившийся и возмужавший в лабиринте узких, заставленных мусорными баками переулков на восточной окраине Кекрополя, ветер был из местных, гнилой сявотской породы. Налетчик, воришка, жулик, он выныривал из подворотен, выскакивал из-за угла, отвешивал затрещину: сбить с толку, выхватить, что подвернется – и наутек, пока жертва не опомнилась, не бросилась в погоню.

Тезей надвинул шляпу на брови. Не помогло. Тогда он сунул руки в карманы и втянул затылок в плечи, но шага не замедлил. Ну-ну, издевательски присвистнул ветер. Не свисти, сказал ему Тезей. Денег не будет, понял? Это ветер понял и, разочарованно фыркая, унесся искать добычу посговорчивей. Блики в луже, которую он задел крылом, рябили ядовитым багрянцем. Выше и дальше, намекая, что поздним гостям следует поторопиться, рдела вывеска бара «У Силена»: неоновый контур, хитрая физиономия сатира.

Сатир щурился, надвинув на глаз косматую бровь.

Дверь, шлюха-притворщица, взвизгнула, жалуясь на насилие, когда Тезей толкнул ее. С костяным перестуком колыхнулась коралловая завеса: окаменевшие останки существ, населявших теплые моря планеты миллионы лет назад, без жалости нанизали на прочные флюорокарбоновые нити и подвесили к низкому потолку. Дробный шепот прозвучал еще раз, и завеса сомкнулась за Тезеевой спиной. Лестница, ступени ведут вниз, поворот налево; второй ряд кораллов, близнец первого. Щуриться, уподобясь сатиру, не понадобилось: вряд ли тут было намного светлее, чем на улице. Сумрак бара, разместившегося в цокольном этаже дома, хаотично подсвечивал лишь тусклый неон да угольки сигарет. Сатир, рогатый хитрец, охранял последний оплот вольных курильщиков, не позволял океану запретов и ограничений, расплодившихся без числа, сомкнуться над пристанищем изгнанников.

Тезей не курил, но здесь ему нравилось.

Электролазурь. Мрачный кармин. Болотная зелень. Мазки противоестественного, мертворожденного света выхватывали из клубов табачного дыма фрагменты, детали, наброски без завершения. Чей-то резко очерченный, карикатурный профиль в обрамлении черных провалов теней; рука со стаканом, где вязко колыхалась адская смола; дряхлый музыкальный автомат, стеллаж с рядами пыльных бутылок…

– Как всегда?

Бармена приметил бы не всякий. Лысая макушка пигмея едва возвышалась над потертой, но чистой стойкой. В бело-голубой пыльце, сыпавшейся из люминесцентной трубки, исцарапанный пластик выглядел хирургически стерильным. Бармен был копией сатира с вывески, только без рогов. Звали бармена Силеном, а было это имя или прозвище, Тезей не знал.